• Поясной ремень.
  • Вербовочные Бесседы
  • Так выглядели похоронки
  • Бронетанковые войска СССР (вос...
  • Командир ЭМЧИ, продолжение
    Ребята, там такая каша была! Обстановка менялась не по дням, а по часам. Мы окружили Корсунь-Шевченковскую группировку немцев, они стали прорываться, с внешнего кольца немцы тоже по нам ударили, чтоб помочь вырваться из кольца своим. Бои были такие тяжелые, что за одни сутки Тыновка несколько раз переходила из рук в руки.
  • Бронетанковые войска СССР (вос...
  • ВВС СССР (воспоминания ветеран...
    В мае 1942 г. по окончании Харьковского военного авиационного училища связи, эвакуированного в Ташкент, а затем в Коканд, я в звании мл. лейтенанта был направлен на Карельский фронт в 17 ГШАП (командир полка Герой Советского Союза В.И. Белоусов). Меня назначили начальником связи эскадрильи, а позже адъютантом эскадрильи. Полк базировался на аэродромах Подужемье, Африканда, Лоухи. Личный состав начал переучиваться на самолёты Ил-2.
  • БАБИЙ ЯР.А было ли что?
  • МИФ О ХОЛОКОСТЕ
  • Пехота РККА (воспоминания вете...
    В квадратных касках, с засученными рукавами, с автоматами в руках немцы идут цепью от деревни, давая очереди, и то там, то там вылезают из своих схоронок наши солдаты. Лешка падает на меня:
    - Они совсем близко!
    Прячем винтовки под солому, и уже над нами звучит:
    - Русь! Лёс, лёс!
16:56
Пехота РККА (воспоминания ветеранов)
Пехота РККА (воспоминания ветеранов)

Обрыньба Николай Ипполитович
 
В квадратных касках, с засученными рукавами, с автоматами в руках немцы идут цепью от деревни, давая очереди, и то там, то там вылезают из своих схоронок наши солдаты. Лешка падает на меня:
- Они совсем близко!
Прячем винтовки под солому, и уже над нами звучит:
- Русь! Лёс, лёс!
Немцы смеются и отправляют нас к группе наших солдат, стоящей поодаль с двумя конвоирами.
Мы стояли перед избой, в которую вводили по три-четыре человека, затем, выпустив, вводили новую партию военнопленных. В избе обыскивали, нет ли оружия и какие документы у кого.
Я вошел в избу. На полу лежала свежая желтая солома, одно из окон завешено одеялом, в комнате находилось человек пять немцев, с ними молодой младший лейтенант. Нас заставили снять и положить на стол вещмешки, противогазы и стали деятельно их потрошить. Один из солдат нашел в моем мешке кусочек сала, весь вывалявшийся в крошках, но отобрал, так же и кусок сахара, оставшийся от энзе. Просматривая санитарную сумку, немцы ничего не взяли, но, найдя банку меда с наклейкой от лекарства, долго крутили в руках, нюхали, затем, решив, что это тоже лекарство, бросили в сумку обратно. Один немец уже снимал с моих брюк ремешок с кавказскими бляшками, подарок моего шурина, и прилаживал поясок к себе, повторяя: "Сувенир, сувенир, гут..." Я понял, что они забирают все, что им кажется пригодным, и меня поразила мелочность: как солдат может брать у солдата кусок сахара, шматочек сала, чистый сложенный носовой платок.
Но вот, рыжий с веснушками фельдфебель вытащил из моего противогаза альбом с фронтовыми рисунками, повторяя "кунстмалер, кунстмалер", и начал его просматривать. Все побросали мешки и тоже заглядывают, тычут пальцами, весело ржут. Лейтенант забрал альбом, просмотрел и спросил по своему вопроснику:
- Откуда?
Я ответил:
- Москау, кунстмалер Академи.
Тут его осеняет идея. Раскрыв альбом на чистом листе, он тычет пальцем, показывая на себя, и повторяет:
- Цайхнэн, цайхнэн портрет.
Я вынул карандаш и начал набрасывать его портрет. Немцы и наши пленные с напряжением застыли, смотрят. Через пять минут все узнают лейтенанта и галдят: "Гут! Прима!.." Вырываю лист с наброском и отдаю лейтенанту. Он задумчиво смотрит, прячет в карман.
...Четырнадцатый день плена. Холм-Жирковский. После десятидневного пребывания за проволокой, где накапливали пленных из числа трехсот пятидесяти тысяч, окруженных немцами под Вязьмой в октябре сорок первого, нас погнали по шоссе на запад. В течение этих десяти дней нам не давали воды, пищи, мы находились под открытым небом. В тот год снег упал в начале октября, стояла холодная, промозглая погода. Здесь мы впервые увидели, как здоровые мужчины умирают от голода.
Движемся уже четвертый день по Варшавскому шоссе в направлении Смоленска, с передышками в специально устроенных загонах, огороженных колючей проволокой и вышками с пулеметчиками, которые всю ночь освещают нас ракетами. Рядом с нами тянется колонна раненых пленных - на телегах, двуколках и пешком. Хвост колонны, перебрасываясь с бугра на бугор, уходит за горизонт. На местах наших стоянок и на протяжении всего нашего пути остаются лежать тысячи умирающих от голода и холода, еще живых добивают автоматчики, упавшего толкнет конвоир ногой и в не успевшего подняться стреляет из автомата. Я с ужасом наблюдал, как доводили здоровых людей до состояния полного бессилия и смерти. Каждый раз перед этапом выстраивались с двух сторон конвоиры с палками, звучала команда:
- Все бегом!
Толпа бежала, и в это время на нас обрушивались удары.
Прогон в один-два километра, и раздавалось:
- Стой!

Задыхающиеся, разгоряченные, обливаясь потом, мы останавливались, и нас в таком состоянии держали на холодном, пронизывающем ветру по часу, под дождем и снегом. Эти упражнения повторялись несколько раз, в итоге на этап выходили самые выносливые, многие наши товарищи оставались лежать, звучали одиночные сухие выстрелы, это добивали тех, кто не смог подняться.
Иногда нас сгоняли на обочину дороги, это делалось с целью разминирования дороги; легкие мины взрывались, но для противотанковых нашего веса было недостаточно, и когда по таким образом разминированной дороге пускали немецкий транспорт, он часто взрывался.
Колонна остановилась, только что взорвалась немецкая машина, я достал блокнот и стал делать наброски. Внезапно ко мне подскакал кавалерист и замахнулся плеткой, к счастью, его отозвал проезжавший в открытой машине полковник. Подозвав к себе, спросил, что я делаю? Ответил, что я художник, рисую. Он посмотрел наброски и сказал:
- Нельзя. Мертвых немецких солдат рисовать не надо.
Я метнулся в толпу пленных, шедших по минированной обочине, там не будут искать.
...Талый снег и бледный закат, высокая насыпь, на ней чернеют люди, строящие мост, мост вырисовывается своими ребрами, как скелет огромной рыбы, мы пришли в Ярцево, колонна пленных втягивается в проволочные заграждения, на территорию бывшего кирпичного завода, разделенную на отсеки, с вышками на тонких ногах, на каждой вышке пулеметчик, вышки напоминают пауков.
Всю дорогу я нес на плече сумку с бинтами, ватой, марганцем. Я и двое моих товарищей, Саша Лапшин и Алексей Августович, студенты Московского художественного института, - санитары. Нам пришла мысль просить, чтобы нас направили в госпиталь для раненых пленных. Выйдя из колонны, объяснили часовому свою просьбу, тот окликнул полицейского и послал за врачом. Мы стояли и ждали, мимо нас тянулся поток обессиленных людей, шли, стараясь удержать расползающиеся ноги. Наконец пришел врач, тоже из военнопленных, на наше предложение он сказал, что у него не то что санитаров - врачей больше, чем надо. Но вдруг, что-то вспомнив, предложил нам барак тяжелораненых. Мы с радостью согласились.
Полицейский повел нас через несколько огороженных проволокой зон к деревянному сараю. На дворе уже совсем стемнело.
Открыл нам здоровенный парень, он здесь состоял санитаром. Пропустив внутрь, сразу захлопнул дверь. В темноте мы ничего не различали, но в нос ударил смрадный запах гниющих тел. Мы прижались к дощатой стене, щели ее пропускали воздух и неясный свет. Санитар осматривал нас с нескрываемой враждебностью, я не мог понять его недовольства, наконец он произнес:
- Спать здесь негде. Врачи сюда не заходят. А это все - смертники.
Потрясенные его жестокой откровенностью, он даже не понизил голоса, мы молчали.
- Они все равно обречены, - начал он снова. - Что же вы здесь делать будете?
Тут я решительно заявил:
- Делать будем все, чтобы облегчить людям их страдания, и вообще все, что в наших силах. Ночевать будем здесь, а завтра приступим к работе.
Нары были в три яруса. Вдоль всего сарая тянулся проход шириной семьдесят-восемьдесят сантиметров. Люди лежали пoкотом, плотно прижавшись друг к другу, стараясь согреться. Кто-то тронул меня за рукав, я услышал стон:
- Доктор, доктор, спаси меня, я жить хочу, у меня дом з садочком и детки, их трое, доктор, отрежь мне руку, она горит, только чтоб жить...
Ком подступил к горлу, но, пересилив себя, как мог твердо, ответил:
- Завтра буду смотреть всех и тебе помогу. А сейчас темно.
У меня не хватило мужества сознаться, что я не врач, чтобы не разочаровывать этих обреченных, не лишать их веры. Мои товарищи стояли, не проронив ни слова, раздираемые жалостью и чувством бессилия перед этими страданиями.
"Санитар" полез на свои нары в другом отсеке барака, а мы забрались вниз, под нары, в какую-то яму, еле поместившись в небольшом углублении, и кое-как улеглись.

Душно, но остроту запахов мы уже перестали ощущать, усталость брала свое. Закрыл глаза, и тут же замелькала мокрая, скользкая дорога и трупы, трупы, трупы... Неподвижно мы лежим в яме среди страдающих, бредящих, умирающих, несмотря на весь ужас, показалось даже уютно тут, мы согрелись, и постепенно нас охватывает дремота. Вдруг теплая жидкость полилась сверху, у меня сразу промокла нога. Сначала я не понял, что это такое, но Сашка сказал:
- Я совсем мокрый, раненые мочатся на нас.
Утро наступило серое, промозглое. Когда мы вылезли из своего убежища, уже все знали, что пришли врачи. Немцы не давали раненым воды, утром доставалось им по кружке чая или кофе - бурды коричневого цвета. Мне же для работы нужна кипяченая вода.
Чтобы достать воды, пришлось пробраться на лагерную кухню, она располагалась в большом сарае, топили здесь по-черному, дрова раскладывают под висящими котлами, их штук двадцать. Сюда привозили трупы лошадей, собранные на дорогах, разрубали и бросали огромные куски в котлы с водой, затем мясо вынимали и резали на кусочки. Меня поразило, что лошадей привозили на двуколках, запряженных людьми. Все вокруг было в дыму и копоти, густой серый дым с розовым отливом, пронизанный искрами, клубился над висящими котлами, снизу их лизали красные языки пламени, метались темные землистые фигуры со спущенными на уши пилотками, обдирая подвешенные туши лошадей, тень гигантская от чьей-то фигуры, причудливо колеблясь в клубах дыма и пара, подымалась и, изламываясь, уходила под крышу огромного сарая, все это напоминало Дантовы описания ада; страшнее всего, что я не слышал звуков голосов, все были как бы немы.
С большим трудом раздобыл бутылку кипяченой воды и приступил к работа. Большинство раненых было с первой перевязкой, сделанной на поле боя, забинтованная рана обматывалась сверху обмотками. Когда снимаешь повязку, делается дурно от запаха. Саша и Алексей сразу выбыли из строя, пришлось их уложить в коридоре возле стены. Перевязки, которые я делал раненым, получались хорошо, я очищал рану марганцем и забинтовывал, вид свежего бинта вселял в раненых надежду на выздоровление. Когда я разыскал своего земляка "з садочком", он был уже мертв, видимо, у него была гангрена.
Здесь были собраны тяжелораненые, мне пришлось даже произвести операцию, отрезать ножом остатки перебитой руки. Мой пациент потерял сознание, я дал ему понюхать нашатырный спирт и продолжал работу. Когда он увидел свою искалеченную руку забинтованной белоснежным бинтом, на его серых губах промелькнул отблеск улыбки или мне это почудилось, так как перед глазами у меня все поплыло, почувствовал тошноту... Когда я очнулся, кто-то сунул мне в губы цигарку с махоркой, последняя считалась самой большой ценностью, так что это было выражением высшей признательности моих пациентов. И опять перевязки: то головы, то живота, то мошонки - ох, какое это неудобное место для перевязки. Алексей и Саша раздавали пищу раненым, отстранив санитара, который безжалостно обкрадывал раненых.
На дворе шел снег с дождем, прибывали все новые и новые колонны военнопленных. Группа вновь прибывших ринулась в наш сарай, стучали, требуя открыть и пустить их внутрь. Я знал, что, стоит только одному из них начать отрывать доску, чтобы пробраться в барак, - сарай разрушат и растащат на костры. Представив эту картину, надел сумку с красным крестом и вышел, загородив собою дверь. Толпа измученных людей недобро зашумела, стала напирать. Неожиданно один бросился на меня:
- Пусти в сарай!
Я ударил его ногой в живот, он сразу осел и заплакал. Мне стало стыдно и горько. Обвел взглядом синеватые от холода лица, смотрящие на меня темными глазницами, и сказал:
- Здесь тяжелораненые бойцы. Места нет даже для нас, санитаров. Мы их перевязали, но, если их сейчас не поберечь, все погибнут.
Серая масса заколебалась, но тут кто-то в толпе крикнул:
- Чего вы их, сук, слушаете?! Бей их, гадов!
За секунду в сознании пронеслось, что призыв бить во множественном числе, когда я стою против них один, - страшный и несправедливый; этим множественным числом они уже как бы оправдывали себя, но хотели они растерзать и бить не одного санитара, защищающего раненых, - убивая меня, они будут убивать какую-то темную силу, убивающую их самих. И я закричал. Нельзя было показать слабость. В крике обрушив на них энергию обвинения в жестокости к раненым, искалеченным - чтобы не было у них оправдания.
Толпа отошла. А меня начала сотрясать дрожь от пережитого.
Больше к бараку никто не подходил, но мы дежурили всю ночь.
На третий день мои запасы медикаментов кончились, чувствовал я себя плохо, от усталости, от моральных страданий; мне казалось, что я сам начинаю разлагаться, как мои раненые. У меня была заветная баночка меда с сотами и пчелами, которую я держал на такой случай, который был со мной сейчас. Я решил разделить мед на троих, но к нам подошел санитар и предложил обменять у поваров мед на конину.
После переговоров через проволоку, условились об обмене с одним поваром, тоже пленным, он уже вдоволь наелся конины и ему хотелось чего-нибудь вкусного. Отдали мед, а мне нужно прийти ночью, когда будет готова конина, и забрать заднюю ногу как плату за мед, который к тому времени уже успеет съесть повар. Повар - здоровенный чернобровый шахтер из Донбасса, звали его Антон, говорил он на смешанном украинско-русском языке, так свойственном рабочим юга Украины, - сказал:
- Не бойсь, отдам тоби ногу, тильки приходи. И на воротах не попадись полицаю.
Я должен пролезть под проволоку забора, отделяющего наш сарай от кухонного двора, перебежать незамеченным двор и прошмыгнуть в дверь кухни мимо полицая.
Антон сказал, что котел его второй по центру зала. И, действительно, я нашел его.
- Ну от, бачитэ, и найшов, а, мабудь, боявся. А мед твой на дело пошел, у меня товарыщ хворый, от ёму и надо с чаем меду. Ногу свою забирай.
Он вытянул из котла здоровенную ногу, от которой шел пар и взять ее сразу было невозможно. Дав протряхнуть, взял ее под руку, а сверху накрылся Тониным красным одеяльцем, которое уже столько раз меня выручало. Не успел, пробравшись к выходной двери, переступить порог, как меня окликнул полицейский:
- Что несешь?! - и схватил за одеяло.
Не раздумывая, я инстинктивно рванулся и, напрягая все силы, крутнул за угол кухни. Полицай поскользнулся, упал, оторвав конец одеяла, раздался крик: "Держи! Держи!.." Еще нажим, мимо фонаря, и здесь уже ждал Саша, подняв проволоку. Застрочил пулемет вдоль ограждения, но меня уже втянули в сарай, закрыли дверь и подперли палкой. Слышался топот полицаев, ругань, они так злились, как будто их ограбили, и трудно даже представить, что ждало бы нас завтра на плацу, если бы поймали меня.
Но сейчас делается уютно и весело, ощущая в темноте теплые куски мяса. Делим на четыре части конину, а затем общипываем масластую ногу. Скоро остаются только чистые кости, все разделено, и всего так мало. Отдаем одну часть Морскому санитару (так его прозвали в бараке за тельняшку), он доволен, уверяет, что с ним не пропадешь. Даем рядом лежащим по кусочку. Все рады, и спокойно, медленно-медленно, отщипывая по волоконцу, жуем, и у каждого проносится воспоминание чего-то приятного... Вдруг спохватываюсь, что можем сразу все съесть, шепчу:
- Хлопцы, хватит! Все прячь, еще пригодится.
Сашка прячет свою долю в чугунок, который хранит в вещмешке, я заворачиваю в полотенце. Лешка, хоть и самый худой, но мучительнее всех соглашается отложить трапезу.
Засыпаем в своем вонючем углу, слышен бред раненых, то вдруг кто-то встанет и идет к двери, его нужно выпустить и стеречь дверь, чтобы никто не вошел. Но вот все успокаивается и накатывает сон, где-то проносится крик полицая, и я натягиваю повыше прозрачное, оборванное Тонино одеяльце.
Тоненькие полоски хмурого рассвета уже стали просовываться в щели сарая, меня толкал в бок Сашка; заметив, что я проснулся, стал шептать, что надо уходить, пользы больным мы принести больше не можем, а сами пропадем. В это время кто-то повелительно застучал в дверь. Я полез через Лешку, который, ничего не понимая со сна, изо всех сил стал отбиваться. Наконец добрался до двери, открыл. Передо мной стоял врач, направивший нас сюда. Он был удивлен нашей встрече, и мы оба обрадовались. Врачу удалось достать у немецкого начальника разрешение отобрать часть раненых, могущих идти своим ходом вместе с колонной пленных в Смоленск. Нас он тут же решил забрать как санитаров, сопровождающих раненых.
Тяжело вспоминать, как трудно было произвести отбор, каждый понимал, что оставаться в этом сарае - верная смерть, тянулись к нам руки, раненые уверяли, что чувствуют себя хорошо, старались изобразить бравое, даже веселое выражение лица - но я-то помнил, какие делал перевязки живота, раздробленных рук и ног, и понимал, каких нечеловеческих сил стоили им эти улыбки, а на этапе, при первом же падении и после толчка сапогом конвоира, если он не встанет, его тут же прикончат, и у тебя перевернется сердце - ты его отобрал идти, и сколько ни будешь убеждать себя, что все равно ему суждено было умереть, это не принесет облегчения.
Было холодно, моросил дождь со снегом, превращая дорогу в желтоватую кашицу, выстроенная колонна двинулась на Смоленск, перед моим мысленным взором разворачивались картины пережитого: вот я чищу раны, бинтую, вправляю кости, искаженные от боли лица... Лагерная кухня... Всплывает сцена расправы: кричит фельдфебель, что русские - свиньи, а они, немцы, - великая нация; неподвижно лежит распластанное тело, на голове и ногах его сидят два озверелых полицая, а третий бьет по этому содрогающемуся телу, фельдфебель отсчитывает удары. Когда я впервые услышал эти удары, я подумал, что выбивают матрасы; увидев своими глазами, от чего происходят эти звуки, каждый раз испытывал тошноту и сердцебиение - до того омерзительно было зрелище побоев; уж лучше смерть. Да, смерть все время за плечами...
 
источник сайт "Я помню"
Категория: Воспоминания | Просмотров: 4991 | Добавил: Waffen
Всего комментариев: 0
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация | Вход ]