Опубликовано: "Русская летопись",
Париж.
Издание "Русского очага" в Париже, кн. 6, 1924, стр. 161-166.
"Если
бы каждый из нас, очевидцев эпохи большевизма, хоть бы один факт, им
пережитый или ему достоверно известный об изуверствах большевиков, —
занес бы на страницы печати, какой бы грандиозно-чудовищный памятник
современным «героям», исчадиям ада, был бы оставлен потомству!
Бежала
я из Петрограда в конце октября 1920 г., стало быть, пережила там эпоху
разгара расстрелов: после убийства Урицкого было расстреляно несчетное
число лиц, преимущественно офицеров, хотя Урицкий был убит евреем,
ничего общего с офицерской средой не имевшим.
Затем настали
бесконечные кронштадтские расстрелы, далее — уничтожение целого ряда
выдающихся деятелей кадетской партии, объявленных вне закона.
Расстрелы
без всякого предъявления обвинения Великих Князей: Павла
Александровича, Николая и Георгия Михайловичей, Дмитрия Константиновича.
Расстрелы после убийства Володарского и т. д. — несть числа.
Людей
расстреливали, как воробьев. До этого томили в тюрьмах и истязали. Всё
это совершалось на почве политического и классового изуверства. Воздух,
насыщенный кровавыми миазмами, отравил и огрубил душу и сердце простого,
полудикого русского человека, по существу, несомненно, добродушного и,
как казалось до сих пор, богобоязненного. Нижеследующий мой рассказ —
яркая иллюстрация чудовищного озверения человека в дни большевизма. Этот
характерный эпизод — трагический расстрел, при потрясающей обстановке,
нашего племянника, барона Г.М. Врангеля.
Барон Георгий Михайлович
Врангель, владелец большого имения Торосово близ станции Волосово
Балтийской ж.д., в двух половиной часах от Петрограда, — жил в деревне
безвыездно.
Он был удивительно добродушный, безобидный человек,
политикой не занимался. Образцовый семьянин, увлекался молочным
хозяйством. Был любим крестьянами. В дни подхода красных войск к Ямбургу
по пути то и дело этделялись небольшие отрядики, расползались по
деревням и, етобы потешиться, грабили и убивали помещиков. Однажды в
зимнюю ночь, очень морозную, один из таких этрядиков пробрался в
Торосовский парк и через террасу ворвался в дом, выбив окна.
Перепуганная семья, состоявшая из семидесятилетней старухи-матери,
племянника, его жены и четверых детей мал-мала меньше, бросилась, в чем
были, в комнату, где уцелели стекла, и заперлась на замок.
А буйная
ватага носилась по дому и подвергала грабежу и разрушению всё, что было
под рукой: взламывала ящики, содержимым наполняла карманы, вязала в
узлы.
Висевшим по стенам изображениям предков зачем-то повыкололи
глаза. Разбивали в мелкие куски Севрский фарфор. Прекрасную мебель XVIII
столетия превращали прикладами ружей в щепы.
Рояль разбили вдребезги.
Когда
уничтожать ничего не осталось, хватились хозяев. Наткнулись на запертую
дверь. Бросились разбивать уцелевшие окна. Как ураган влетели в
комнату, где, полумертвые
от перепуга, сидели, прижавшись друг к
другу, несчастные родители и дети. Красноармейцы крикнули: «А где же
мерзавец этот?» — и, увидев племянника, вытащили его, поставили к
стенке, прицелились и, несмотря на отчаянные крики жены и матери и плач
детей, выстрелили, но промахнулись, раздробив лишь руку, которая
повисла, как плеть, выстрелили вторично и убили его наповал.
Старуха-мать, бросившаяся к сыну, тут же свалилась без чувств.
Оторвали
жену племянника от детей, выгнали на мороз, объявили ей, что может идти
на все четыре стороны, детей не дадут. «А кто посмеет ее взять в хату, —
крикнул главарь, -хату спалим». Тут же стоявшая дворня и
любопытствующие безмолвствовали.
Дети, старшему — семь лет, младшему
— один год, как затравленные зверьки, забились в угол и, как
рассказывала мне мать, сами себе зажимали рот ручонками, чтобы не
кричать.
Их вытащили из комнаты и, что бы за потеху придумали с ними
— не знаю, но только староста, старик, живший в доме 45 лет, бросился в
ноги разбойникам и стал молить отдать детей ему.
«Ну что ж, коль охота, — бери щенят к себе», — смилостивились они.
Заикнулся
было старик: «Нельзя ли, мол, позвать священника». — «Тащи, тащи, шута
горохового, — крикнули они. — Здесь деревьев много, пусть попляшет на
первом суку...»
«А хоронить мы будем сами. Барону и честь баронская», -объявили они... и швырнули покойника на балкон, совсем обнажив его.
Несчастная
жена его всю ночь провела в лесу, под деревом. Старик-староста хоть
успел ей сунуть теплый платок, чтобы на лютом морозе укрыться немного.
Как
стало светать, она поплелась в женский монастырь, расположенный вблизи.
Там монахини отогрели и накормили ее. Прожив у них три дня, она решила
пойти справиться о детях, а также хотела узнать, где похоронен ее муж.
На
заре, крадучись, она пробралась к старосте. От него узнала, что тело до
сих пор не похоронено, валяется на террасе, но, по-видимому, сегодня
что-то будет, так как с вечера понаехала целая ватага.
Племянница моя умолила старика дать ей возможность хоть одним глазком взглянуть, что будут творить с ей дорогим трупом.
Старик дал ей теплую кофту своей старухи, голову она закутала в теплый платок и замешалась в толпу любопытствующих.
Долго пришлось ждать, пока это отребье рода человеческого изволило проснуться.
И
вот, один за одним, повыползала разбойничья ватага на террасу. Втащили
ящик, наскоро сколоченный из досок. С прибаутками и хохотом подняли
закоченелый труп, поставили его; двое для поддержки подхватили его под
руки. Так как, вероятно, широко застывшие глаза смущали их, один подошел
и проткнул чем-то покойнику глаза. В полуоткрытый рот вставили окурок.
Всё это сопровождалось диким хохотом и цинич-ными остротами. Затем
раздалась команда, все схватились за руки и в сатанинском экстазе,
распевая садистские песни, изуверы кружились и плясали вокруг трупа, как
исступленные.
Были ли они пьяны с утра или зверство опьянило их —
не знаю. Намаялись. Раздалась команда: «Вали, вали его». Так как ящик
оказался коротковат, они с гиком стали труп туда забивать прикладами,
как тушу. Новый окрик: «Становись в очередь». Распорядитель подошел и
плюнул. «Барону — баронская честь», — гаркнул он. То же проделали за ним
остальные. На этом «церемониал» был закончен. «Церемониймейстер»
обратился к глазеющим:
«Эй, кто хочет, тащи эту падаль в помойную
яму», — и с грохотом и улюлюканьем, со всего размаха, по ступеням
террасы скатили ящик в сад. Подошел старик-староста, за ним, цепляясь,
детишки, втащил ящик на приготовленные им розвальни. Усыпал ящик еловыми
ветвями... Взял годовалого на руки, других посадил подле ящика и пошел
хоронить поруганного... Выражение лица рассказывавшей мне это жены его,
без единой слезинки, неописуемо и незабываемо...
Этот рассказ
подтвердил мне и дополнил старший брат покойного, вскоре последовавший
за ним. Спустя два месяца он был призван для регистрации. Вступить в
красную армию отказался и, как контрреволюционер, был расстрелян.
Злоключения несчастной женщины с расстрелом мужа не кончились. Выгнанная
из имения, с четырьмя детьми, она перебралась в Петроград.
И вот,
неся усиленную физическую работу, стоя в хвостах, живя с детишками
впроголодь, изнемогая от холода, она влачила свои печальные дни. Я
никогда не забуду, как однажды она навестила меня. Зеленая, изможденная,
унизанная детьми: один на одной руке, другой на другой и два держались
за платье. Старший, семилетний мальчик, обожал отца. От нервного
потрясения, плохого питания
он таял с каждым днем и, наконец,
заболел дезинтерией. Лечить его дома и питать — средств не было, и
несчастная мать, заручившись содействием знакомого доктора, поместила
ребенка в больницу.
Положение его было очень серьезное. Высокая температура вконец изнурила его хилое тельце.
Мальчик
метался, в бреду неустанно призывал отца. Несмотря на самое
внимательное отношение врача, он, видимо, угасал. Как-то раз, придя в
сознание, мальчик, увидев плачущую мать, сказал:
«Мамочка, милая, не
плачь, я к Боженьке приду, там папочку увижу». И вот однажды вечером,
во время обхода доктора, в присутствии сиделки доктор с сердечным
участием сказал матери: « Мне больно Вас огорчить. Положение ребенка
безнадежно, он едва ли доживет до утра». Молча пожала она его руку.
Доктор ушел.
Несчастная мать припала к ребенку, осыпая его поцелуями. Как вдруг над ухом ее раздался резкий, вульгарный окрик сиделки:
«Ну,
будет, будет лизаться!» — и она, схватив ребенка за ноги, потянула его.
Ребенок вздрогнул, он еще дышал, держал мать за руку. На встревоженный
вопрос потрясенной горем матери: «Бога ради, оставьте, что вы хотите
делать с ним?» -сиделка грубо крикнула: «Да нешто не слышала, доктор
сказал, что ему крышка, сейчас ноги протянет. Что место-то занимать,
чего тут возжаться? Новой дохлятины понатащили во сколько, местов больше
нет».
И, несмотря на отчаянные мольбы матери, вырвала ребенка из ее
рук и потащила в мертвецкую. Мать бросилась за ней. Добежав, она
увидела потрясающую картину...
В комнате лежали горы обнаженных
трупов, которые, за недостатком перевозочных средств и гробов, ждали
очереди быть похороненными. Среди них было много уже разложившихся,
воздух стоял смрадный. Отыскав своего ребенка, она взяла его в свои
объятия... По счастью, через полчаса он умер.
Подобными иллюстрациями, рисующими злосчастное существование обывателей нашей Страдалицы-Родины, можно бы наполнить целые тома.
Конечно, каждый из нас знает, что террор — это только один из острых шипов тернового венца нашей Отчизны".
Баронесса Мария Дмитриевна Врангель (до брака Дементьева-Майкова) родилась 18 апреля в 1858 года. Мать главнокомандующего Русской армией Петра Николаевича. В 1920 году бежала из Петрограда в Финляндию и позже переехала в Сербию. Умерла 18 ноября 1944 года в Брюсселе.
Всего комментариев: 0 | |