Война и нежность. Подвиг и подлость. Беда и счастье преодоления ВМЕСТЕ. Запланированные могилы и неожиданные гнезда. Я читаю книгу генерал-майора А. В. Пыльцына «Штрафной удар, или как офицерский штрафбат дошел до Берлина». Удивительное, редкостное сочетание строгой документальности и откровений исповеди. Мы знакомы с автором 20 лет. Тогда я написала очерк «Военно-полевой роман». Случайная встреча молодого красавца лейтенанта Александра, с детства закаленного суровым Дальним Востоком, и госпитальной медсестрички, худенькой бледной блокадницы Риты, мечтавшей стать балериной. Растущая любовь в скупых треугольниках писем. Неожиданная встреча в польской деревушке и вымечтанная за годы переписки удивительная свадьба в прифронтовом лесу - вместо подвенечного платья у невесты белая солдатская нательная рубаха, надетая задом наперед... А потом она, Рита, сумела вырваться из госпиталя к нему на самую передовую - в его штрафбат. И так, вместе воюя, они дошли до Берлина и вместе расписались на стене рейхстага.

«За что штрафбат?» - спросила я его тогда. «Не «за что», а «почему», - ответил он. - В нашем офицерском штрафном батальоне командирами были обычные боевые офицеры». Больше ни одного ответа на свои вопросы я не получила. На тему штрафбатов было наложено строгое идеологическое табу. И только сегодня, спустя двадцать лет, я получаю ответы на свои вопросы.

- В предисловии к вашей книге специалисты назвали ее «уникальной». Почему?

- А вы знаете, что первое и единственное упоминание о нашем штрафбате появилось в «Комсомолке», в том вашем очерке? И все. От газетных заметок до мемуаров видных военачальников о штрафных батальонах даже не упоминается. В советской военной энциклопедии о штрафниках есть несколько фраз, но только применительно к армиям других стран. У нас же в батальоне ни разу за всю войну не побывал ни один журналист, ни один фотокор или кинооператор! Да что там - в батальон никогда не приезжали даже концертные бригады! Будто чумной барак. Штрафбаты, созданные по знаменитому приказу Сталина № 227, - одна из тайн войны. Вот это порождает массу легенд и небылиц. Больно было за тех офицеров, которые волею судеб - заслуженно или нет, это другой вопрос, - попадали в штрафбаты, воевали честно и даже героически, а их представляют идущими в бой лишь под дулами заградотрядов. И ведь до сих пор! С каким негодованием прочел я недавно в Интернете статью из одной газеты о том, что самым знаменитым штрафником был... Александр Матросов. Что его под дулом заградовского пулемета, без оружия заставили полезть на вражеский дот. Там его немцы поймали и расстреляли. И такая ложь выдается за раскрытие одной из тайн войны.

Собственная, врубившаяся навеки память, переписка с друзьями, работа в архивах, изучение военных мемуаров, старые, раздобытые топографические карты позволили мне создать книгу, о которой писатель Юрий Бондарев, знаток войны, сказал: «Это не просто книга, это документ Великой Отечественной войны». В издательстве «ОЛМА-ПРЕСС» обрадовали: «Бесценный источник по этой теме». А в Российской Академии проблем безопасности обороны и правопорядка избрали меня действительным членом академии и наградили орденом Петра Великого.

Не получается ли, что я хвалюсь? Но хочется, чтобы читатель, в особенности молодой, поверил долгожданному откровению о непростой странице истории.

«Мы были средством, обеспечивающим успех других».

- Скажите, а за что же попадали в ваш штрафбат?

- Попадали, и поделом: за сдачу позиций без приказа, неправомерное применение оружия, его потерю... Война - очень жестокая вещь. Но попадали и по доносу, оговору. Что ни штрафник - то причина. Командир роты капитан Авдеев после захвата населенного пункта, получив продовольствие на всю роту, не вернул продукты погибших. Решили устроить поминки по своим друзьям, да и, как говорят, «обмывку» своих наград. И загремел рядовым в штрафбат. Капитан-лейтенант Северного флота, проверяя работу отремонтированной рации, наткнулся на речь Геббельса и, владея немецким языком, стал ее переводить. Кто-то донес, и ему вменили в вину «способствование вражеской пропаганде». Были у нас и «окруженцы», какая-то часть бежавших из плена и не замаравших себя сотрудничеством с врагом.

- Наверное, приходили к вам злые на власть?

- Да. Какая-то часть испытывала злость на власть. Вернее, на работников военных трибуналов, прокуратур. Недовольных государственной властью, Верховным Главнокомандующим мне слышать не приходилось. Может, боялись об этом говорить, а может, ее и не было. Зато уж прокурорам всяческим доставалось. Иногда поднимались в атаку с криком не «За Родину!», а с криком против «такого-то... (следовало матерное слово) прокурора».

Многие поначалу считали себя смертниками, в особенности те, кто к концу войны приходил из тюрем. Но, когда они видели, что командный состав прилагал все силы, вовсю старался научить их приемам пехотного боя, владению оружием (особенно летчиков, танкистов, медиков, интендантов), они постепенно переставали ощущать себя пушечным мясом, начинали понимать, что не только кровью (по положению штрафники воюют до «первой крови»), но и боевыми заслугами могут искупить свою вину, вольную или невольную.

- И покинуть наконец этот «адов котел», как однажды выразились вы в своей книге.

- Ну, дело в том, что хотя на войне простых задач не бывает, штрафбаты создавались для наиболее трудных. Наша судьба, наше предназначение заключались в том, чтобы первыми пробить брешь противника и тем обеспечить дорогу идущим за нами. Мы были средством, обеспечивающим успех других.

- Обидно, наверное?

- Обида живет во мне и сейчас, спустя 60 лет. Когда вспомнишь то неразминированное поле, на которое нас бросили, когда мы действовали с армией генерала Батова. По сути, обрекли на запланированные могилы - из бойцов моей роты до траншей противника добежали только 15 человек. А нам надо было эти траншеи захватить врукопашную и контратаки немцев танками отбивать.

Многое в судьбе штрафников зависело от военачальников. Когда брали белорусский город Рогачев, нас послали в тыл врага, и наш батальон, командиром которого тогда был Осипов (всегда буду его помнить), из 800 человек потерял только чуть больше 50 бойцов. И генерал Горбатов, всем, независимо от того, ранен или не ранен, восстановил офицерские звания с отчислением из штрафбата. Не случайно после того минного поля, где погибли ни за что столько опытных боевых офицеров, родился такой стих:

Александр и Маргарита Пыльцыны. 1945 г.

Нас с Батуриным, комбатом, взял с собой на Нарев Батов.
Ну а это не Горбатов - не жалел бойцов штрафбата.
Для него штрафник - портянка, он только тех освобождал,
кто ранен, кто погиб под танком, а остальных на гибель гнал.

Батурин - это был новый комбат. Осипова так уважали и даже любили, что звали Батей. А вот Батурина и Батова, чьи фамилии будто просились на это (Бат...) - никогда.

Обидно было и то, что мы участвовали в освобождении городов, но входить в них нам не разрешали. Не дай Бог потом скажут, что город освободили штрафники. Так было и с Рогачевом, и с Брестом, и с Варшавой, за которые мы положили немало голов. И в Берлинской операции мы участвовали, но в Берлин попали только уже после его падения, через два дня.

И награждали штрафников не щедро. Перед форсированием нами Одера один сержант из соседнего батальона сходил на лодке в разведку и вернулся - представили к званию Героя. Наши штрафники на тяжелых, из непросохшего дерева, лодках под градом огня перебрались на вражеский берег. Малыми силами, с боем захватили плацдарм, удерживали его из последних сил, а награжден был только один командир роты. Да по его настоянию один штрафник, бывший летчик, капитан Смешной, за беспримерный подвиг был представлен к награде. Посмертно. Но состоялось ли это награждение? Не знаю...

- Вы, Александр Васильевич, так тепло и, я бы сказала, даже нежно пишете о своих штрафниках, что от вашей книги, несмотря на ужас войны, исходит какой-то свет...

- Потому что я убедился: абсолютное большинство штрафников, несмотря на удары судьбы, сохранили человеческое чувство воинской дружбы и выручки, истинное чувство преданности Родине. Сколько было случаев, когда в напряженнейших условиях смывшие своей кровью вину, какая бы она ни была, не покидали поле боя, имея на это полное право. Я считаю это героизмом. А те, кто врукопашную шел и саперной лопаткой крушил головы ненавистных фрицев, - разве это не героизм? Вспоминаю сейчас одного пэтээровца, узбека богатырского сложения, который во время рукопашной схватил свое почти полуторапудовое противотанковое ружье за конец ствола и орудовал им как богатырской дубиной. Он же метким огнем подбил два танка. Тем самым обеспечив нам успех, а себе - орден Отечественной войны (за каждый подбитый танк полагалась такая награда) и восстановление своего офицерского звания. Когда же я хотел отправить его в штаб, он отказался, сказав даже с какой-то обидой: «Кому же я свое ружьишко-то оставлю?» Какое чувство может быть у меня к таким людям? Только нежность.

- Послушайте, но разве не было трусов, разного рода ловкачей в штрафбате?

- Были и такие, что малейшую царапину выдавали за обильное пролитие крови. Сбежал с поля боя штрафник Касперович - патологический трус. Бывший моряк Редкий пытался уклониться от форсирования Одера. Но такие были и в самом деле редки, не случайно я запомнил их фамилии. Эти люди лишь подчеркивали воинский дух остальных. Трусов и ловкачей в батальоне не любили. Вот вам пример. Один штрафник говорит другому: «У меня есть хорошие золотые часы. Хочешь, они будут твоими? Я вытяну руку, а ты ее прострели». - «Давай, только часы покажи». А когда тот поднял руку с часами, другой закричал: «А теперь, сволочь, и вторую руку поднимай! Я тебе покажу, что не все такие продажные твари, как ты». И так, с поднятыми руками, отвел незадачливого торговца в штаб.

- Пройти такую войну, да еще в штрафбате, - счастье, что живым остались, а сохранить живую душу свою...

- «Везунчик ты», - говорил мне дед Данила, главный мужчина в нашей семье. Отец давно сгинул где-то в лагерях за одну фразу: «Гитлер облапошил всех наших «гениальных» вождей, главный из которых ее просПал». (Тут из этических соображений я меняю одну букву в отцовских словах.) Мне и впрямь везло. При каждом ранении врачи говорили: чуть-чуть левее или чуть-чуть правее попала бы пуля - и все, конец. Во время форсирования реки Друть под Рогачевом я провалился в полынью под лед и, не умея плавать, все же не утонул. При форсировании Одера был тяжело ранен в голову, но тоже выкарабкался. И все потому, я считаю, что был у меня талисман.

- Талисман? Какой?

- Крестиков, ладанок я не носил никогда. Моим талисманом, считаю, была любовь. Любовь к девушке, которая там, на фронте, стала моей женой. И не ППЖ, как иногда было принято на фронте говорить, а женой более чем на полвека. И ушла-то она в день нашей фронтовой свадьбы. 14 декабря - только спустя 52 года... Смелая была. Не побоялась ко мне в штрафбат, в этот «адов котел», пробиться. Хотя был строжайший приказ - женщин в штрафбаты не брать. И отстоять свое место рядом со мной перед самим маршалом Рокоссовским тоже сумела. Он нагрянул к нам перед форсированием Одера. Но тут я, как и в своей книге, лучше процитирую ваш очерк «Военно-полевой роман»: «Рокоссовский вышел из машины, рослый, статный: «Это еще что такое? Откуда здесь женщина? Жена комроты? Ну и что? Немедленно вывести из батальона!» А в машине оставалась женщина - лицо ее красивое, бледное, без улыбки, было хорошо известно по экрану, где она всегда улыбалась». То была Валентина Серова. «И Рита решилась, она решилась бы на все, чтобы быть с ним в это трудное время: «Кроме меня, товарищ маршал, здесь еще одна женщина есть». И умоляюще, не по уставу прижала руки к груди. И Рокоссовский, быстрым взглядом окинувший ее начинающую полнеть фигуру, вдруг махнул рукой: «Ладно, сержант».

Теперь я понимаю, что моя фронтовая любовь каким-то неизъяснимым образом сливалась, была неразделима с любовью к матери моей, которая потеряла на войне уже двоих сыновей, моих братьев. («Хоть бы ты, младшенький, остался жив».) Любви к своей малой Родине - Дальнему Востоку и большой - Советскому Союзу.

Прекрасны пушкинские слова: «Любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». Наверное, выраженные в них чувства подсказали мне решение посвятить свою жизнь армии, мечтал охранять и от гробов, и от пепелищ. Перешагнувший 80-летний рубеж, я много думаю сегодня об истинном патриотизме, которого нам сегодня, по-моему, не хватает. Был у нас на фронте штатный агитатор-пропагандист Виноградов. Самые светлые слова о Родине звучали из его уст как издевка, потому что поступки его не соответствовали его словам. Многие нынешние «патриоты» оказались такими виноградовыми. Одни беззастенчиво воруют у народа, другие чернят историю, выискивая в прошлом лишь негатив. А нужна правда - и без прикрас, и без оплевывания. В своей книге я пытался избежать этих крайностей.

- Вы пишете о том, что заставило вас написать книгу: «Мой долг перед памятью боевых товарищей и перед своей все еще бунтующей совестью». От чего бунтует ваша совесть?

- Бунтует моя совесть оттого, что не нашел в свое время в себе силы бунтовать против несправедливости. Против огульного подхода к определению в штрафные батальоны. Офицер попал в плен по не зависящим от него обстоятельствам, так часто бывало, с риском для жизни бежал к своим, а его, фактически заслужившего награду, - в штрафбат! Многие боевые офицеры попадали к нам просто потому, что не угодили самодуру-начальнику.

Совесть мучит, что не смог тогда противостоять несправедливости в действиях нового комбата, да и решений командарма, не ценившего боевой опыт офицеров-штрафников. Как это делал, к примеру, генерал Горбатов.

Офицеры, ставшие солдатами штрафбата, часто были и старше возрастом, и выше званием (вплоть до подполковников) своего командира. И вдруг Саша Пыльцын узнал, что его зовут Батей! Это было ему очень дорого. Но он стеснялся своего возраста. И срочно для солидности стал отпускать усы. Был этому Бате тогда 21 год...